Париж Франция

Сергей Федякин - Лица Парижа

Читая , прикасаясь к его прозе, которая повествует не только о хитросплетениях судеб или событий, но и о Париже, менее всего хочется брать в руки карту и пытаться как бы "с высоты птичьего полета" наблюдать за маршрутами его героев. И менее всего хочется перечислять столь часто мелькающие названия: Сена, Монмартр, Монпарнас, Севастопольский бульвар и многие, многие другие. Улицы, бульвары, мосты - это лишь внешний облик Парижа. Те же названия встречаются и у других писателей - французских, русских, - но, тем не менее, Париж Газданова - город особенный, мало похожий на Париж французов и мало похожий на Париж русских писателей: , или , или столь не похожего, хотя и в чем-то особенно близкого - по крайней мере в некоторых не вполне ясных своих устремлениях - Поплавского. Менее всего хотелось бы и сравнивать Париж ранних произведений Газданова с Парижем произведений более зрелых. Легко увидеть, насколько герой рассказа "Смерть пингвина" (цикл "Рассказы о свободном времени", 1927 год) слабоват для гида, когда объясняет большой, толстой и грустной птице: "- Ты видишь, - говорил я, - вот это здание на другой стороне, это собор Парижской Богоматери. Посмотри на чудовища, слетающие с его карнизов, это даст тебе представление о дьявольски жестокой истории католицизма и о религиозном вдохновении инквизиторов. Немного дальше начинается квартал святого Павла, где живет еврейская, польская и русская нищета Парижа. В этом богатом городе много бедных кварталов". И не потому "слабоват" этот "сопровождающий" пингвина, что знания его и скудноваты, и напоминают более о прочитанном путеводителе, нежели о собственном впечатлении, - но потому, что описание знаменитого собора не создает целостного образа, как и бедные кварталы - лишь названы, но не "вписаны" в образ Парижа. Позже, в повести "Великий музыкант", Газданов (устами героя) очертит свое восприятие облика города в первые дни: "Дойдя до угла бульваров Распай и Монпарнас, я вспомнил, как по приезде своем в Париж, я часто приходил сюда и смотрел на незнакомые, широкие улицы; и от того, что я не знал, куда они идут и где кончаются, от этого недостатка чисто практических сведений, у меня создавалось такое чувство, точно я стою перед чем-то неизвестным: и сотни различных мыслей о парижских жизнях представлялись мне - в том туманном и чудесном виде, к которому тогда было привычно мое воображение". В тридцатые годы Париж Газданова - это уже совсем иной город. Он разнообразен, он многолик. И два лица - Париж днем и Париж ночью - запечатлены особенно отчетливо. Эти лики города - то наполненного суетой и бесполезной жизнью, то - одиночеством и тускловатым, мерцающим светом фонарей, лики, которые как раз и хотелось бы рассмотреть внимательнее, - трудно совместить в единый образ "Парижа вообще". Между двумя основными обликами города, кажется, нет даже общего контура, который все-таки присутствует на двадцати четырех картинах Клода Моне, изобразившего Руанский собор в разное время суток. Но, конечно, образу дневного Парижа и Парижа ночного, самой их "неслиянности", предшествовало многое другое, и прежде всего - жизнь длиною в два десятилетия. "Некоторые случайные обстоятельства моей личной жизни сложились так, что в результате их соединения во мне произошла особенная, но вначале чисто чувственная перемена, которая в дальнейшем отразилась, однако, и на внешнем образе моего существования и привела меня к тому, что я стал предпочитать ночь дню и дневной свет сделался мне неприятен. Это произошло примерно на пятый год моего пребывания в Париже". Всего вероятней, что главному герою "Великого музыканта" (1931) Газданов дал не только свой "духовный остов", но и вехи своей биографии, которые, - пусть не отчетливо, смутно, - но все-таки проступают сквозь сюжетные сплетения повести. И тогда "примерно пятый год пребывания в Париже" - это год 1928-й, или , если расширить "диапазон" этого вскользь брошенного "примерно" - то, быть может, и год 1929-й, и даже год 1930-й. Можно предположить, что "внешний образ существования" - это ночное такси и работа ночного таксиста - та "специальность", которая многое определила в жизни Гайто Газданова в 30-е годы. Но о какой "чисто чувственной перемене" говорит его герой? "Стал предпочитать ночь дню", - но только ли в Париже? Или "примерно на пятый год пребывания" легло лишь ясное, отчетливое осознание того чувства, которое было для него чувством почти врожденным и лишь еще более развившимся под воздействием внешних обстоятельств? Последний абзац рассказа "Третья жизнь" Газданов начал почти как автобиографию: "Я родился на севере, ранним ноябрьским утром. Много раз потом я представлял себе слабеющую тьму петербургской улицы, и зимний туман, и ощущение необычайной свежести, которая входила в комнату, как только открывалось окно". По новому стилю это уже был декабрь. Он родился почти на исходе 1903-го, в те дни, когда ночь главенствует, когда дневной свет - недолог, когда и сам день неясен, "брезжит", и едва родившись - умирает. Ночь вошла в его жизнь с первых дней, ночь стала особым его чувством. Вспоминая гражданскую, когда "целый год бронепоезд ездил по рельсам Таврии и Крыма, как зверь, загнанный облавой и ограниченный кругом охотников", - Газданов свое существование на этом "затравленном звере" очертил весьма примечательными словами: "Жизнь того времени представлялась мне проходившей в трех различных странах: стране лета , тишины и известкового зноя Севастополя, в стране зимы, снега и метели и в стране нашей ночной истории ночных тревог и боев и гудков во тьме и холоде". И если страну лета и страну зимы легко отождествить с Крымом и остальной Россией, то страна ночи обрела странную свою самостоятельность только благодаря устройству глаза писателя. Ночное зрение - предшествовало тому почти магическому образу ночного Парижа, который оживал в газдановских произведениях. И связано оно было с особым, неизбывным настроением писателя, когда день - это хлопоты, это перемены, это пестрый и разрозненный мир, а ночь - сумрачная, одноцветная - это время памяти, той памяти, которая канувшую в прошлое "дневную" жизнь связывает в одно сложное, но целостное, живое чувство. Жизнь его довольно рано, еще в том возрасте, который принято называть "подростковым", поделилась на внешнюю, "дневную" и - внутреннюю, ночную, совершенно самостоятельную: "Моя внутренняя жизнь начинала существовать вопреки непосредственным событиям; и все изменения, происходившие в ней, совершались в темноте и вне какой бы то ни было зависимости от моих отметок по поведению, от гимназических наказаний и неудач". Дневная жизнь шла под знаком расставания. И это тоже было что-то почти врожденное: осетин Гайто Газданов родился в Петербурге. С исторической родиной его должна была связывать родословная: мать, Мария Николаевна Абациева, происходила из аристократической семьи. Но была непреодолимая пропасть между ним и его происхождением: он не знал осетинского языка, о чем признавался позже в письме Азе Хадарцевой, явно испытывая неловкость: "Все, что я писал, я писал по-русски. Осетинского языка я, к сожалению, не знаю, хотя его прекрасно знали мои родители, не говоря уже о бабушке, с которой я разговаривал через переводчицу - переводчицей чаще всего бывала Евгения Сергеевна, моя тетка..." Было и еще одно, почти мистическое событие в детские его годы, которое словно перечеркнуло саму возможность когда-нибудь "врасти" в культуру своих предков. Мальчиком, он наблюдал за кропотливой, настойчивой и "ностальгической" работой отца: "Целый год, вечерами, он лепил из гипса рельефную карту Кавказа, с мельчайшими географическими подробностями". Знал ли он, следя глазами за отцовскими пальцами, каким ошеломительным, непоправимо-катастрофическим финалом кончится его любопытство? - "Она была уже кончена. Я как-то вошел в кабинет отца; его не было. Карта стояла наверху, на этажерке. Я потянулся за ней, дернул ее к себе, - она упала на пол и разбилась вдребезги". Духовная связь с прародиной оказалась разорванной. Живой Кавказ он видел не раз (как уверяет герой "Вечера у Клэр" - ездил к родным отца "каждый год во время каникул"). Но видел ли на самом деле? Или только рассматривал? "Там из дома моего деда, стоявшего на окраине города, я уходил в горы. Высоко в воздухе летели орлы, я шагал по высокой траве с моим ружьем монтекристо, из которого стрелял воробьев и кошек; в стороне с шумом тек Терек, и черная мельница одиноко возвышалась над его грязными волнами". Восприятие Кавказа пахнет экзотикой, - стоит только представить этот словесный пейзаж нарисованным и "закрыть пальцем" черную мельницу - мы увидим прозу, очень напоминающую Александра Грина, человека с врожденно-романтическим виденьем мира; а если вспомним как этот писатель, - со всем "детским, что живет в человеке до седых волос", - писал "Автобиографическую повесть", то и черную мельницу на этой картине "закрывать" не будет никакой необходимости. Родина предков не вошла в физическое чувство. Не стал родиной и Петербург. Отец Газданова, лесник, по роду службы - ездил по всей России, ездил с семьей, и Гайто видел и земли сибирские, и земли тверские, смоленские, минские. Позже, в школьные годы, он окажется на Украине, - на Полтаве и в Харькове, - еще позже, во время гражданской, он увидит Кисловодск и Крым... Его родиной стали вечные переезды, вечное движение по огромной и очень "разной", в каждой своей части, стране. И в памяти, вместо чувства родимого очага осталось другое: "Я помню хлопоты, укладывание громоздких вещей и вечные вопросы о том, что именно положено в корзину с серебром, а что в корзину с шубами" - это в детстве, а в юности: "... пребыванию на бронепоезде я обязан еще одним: чувством постоянного отъезда". Передвижение стало не только "телом" его жизни, способом существования. Оно - вошло в чувства, в вечное движение этих чувств, в их постоянные трансформации, когда трудно остановить внимание на чем-нибудь одном. И мир вокруг, "мир глазами Газданова", в бесконечных своих превращениях теряет четкие очертания: уже в детские годы - это почти мир теней, но "мир теней", на фоне которого реальное существование кажется не только столь же бесплотным, но еще и неказистым, нелепым, почти никчемным: "Уже в те времена я слишком сильно чувствовал несовершенство и недолговечность того безмолвного концерта, который окружал меня везде, где бы я ни был. Он проходил сквозь меня, на его пути росли и пропадали чудесные картины, незабываемые запахи, города Испании, драконы и красавицы, - я же оставался странным существом с ненужными руками и ногами, со множеством неудобных и бесполезных вещей, к

Используются технологии uCoz